северо-западное герцогство Ольденбургское, целостность которого была гарантирована Тильзитским миром и чьим государем был дядя царя Александра. В ответ Александр издал указ от 31 декабря, которым закрыл российские рынки и порты для французских товаров (кроме вин и шелка). В течение весны и лета 1811 года две державы отдалились друг от друга, ни одна из них не решилась на войну. Однако к зиме 1811-12 годов стало ясно, что крупное французское наступление неизбежно. Наполеон усилил свои армии в восточной и центральной Германии, занял шведскую Померанию и перебросил тридцать шесть батальонов из Испании.22
Пруссаки снова оказались в опасности попасть под колеса великодержавной политики. Фридрих Вильгельм и его советники - в первую очередь Харденберг - проявляли обычную робость и осторожность. Процесс перевооружения, начавшийся в начале лета, невозможно было скрыть от французов. В августе 1811 года Наполеон потребовал объяснений. Неудовлетворенный ответом Харденберга, он выдвинул ультиматум, предупредив, что если деятельность по перевооружению не будет прекращена в ближайшее время, французский посол будет отозван из Берлина и заменен маршалом Даву во главе армии. Это заявление было встречено в Берлине с недоумением. Гнейзенау возразил, что подчиниться такому откровенному издевательству было бы политическим самоубийством, но Фридрих Вильгельм отменил его и отдал приказ прекратить набор войск и фортификационные работы. Громкие протесты вызвал и командующий крепостью Кольберг генерал Блюхер, который впоследствии сыграет ключевую роль в кампаниях против Франции. Когда Блюхер призвал короля не поддаваться французским приказам и удалиться из Берлина, он был отозван от командования и заменен Тауэнциеном, генералом, угодным Наполеону.
Окончательное унижение пришло в виде наступательного союзного договора, навязанного Наполеоном 24 февраля 1812 года. Пруссаки обязывались разместить и снабжать Великую армию, проходящую через Пруссию на восток для вторжения в Россию, открыть все свои склады боеприпасов и крепости для французского командования и предоставить Наполеону вспомогательный корпус численностью 12 000 человек. Это "соглашение" было вырвано у Берлина способом, напоминающим переговоры о заключении договоров во время Тридцатилетней войны. Наполеон начал с того, что предложил Круземарку, прусскому послу в имперской штаб-квартире, выбор: вступить Великой армии в Пруссию как другу или как врагу. В отчаянии посол в предварительном порядке принял все условия и отправил документ в Берлин для ратификации. Но французы задержали отправку курьера с текстом, и к тому времени, когда он достиг Фридриха Вильгельма, французский армейский корпус уже приближался к прусской столице.
Теперь Пруссия была всего лишь инструментом военной стратегии Наполеона, наравне с немецкими государствами-сателлитами Рейнской конфедерации. Для тех патриотов-реформаторов, которые так старались подготовить Пруссию к предстоящей борьбе с Наполеоном, это стало окончательным разочарованием. Группа видных высокопоставленных чиновников с отвращением подала в отставку. Среди них был и бывший начальник полиции Берлина Юстус Грюнер, который уехал в Прагу, где присоединился к сети патриотов, стремившихся свергнуть французов путем восстания и саботажа (в августе он был арестован австрийским правительством, также союзником Франции). Шарнхорст, движущая сила военных реформ, отправился во "внутреннее изгнание", полностью исчезнув из общественной жизни. Три самых талантливых военных новатора, Бойен, Гнейзенау и Клаузевиц, порвали со своими коллегами и поступили на службу к царю, полагая, что только Россия теперь обладает потенциалом, способным сломить власть Наполеона. Здесь они смогли воссоединиться со Штейном, который, проведя некоторое время в австрийской эмиграции, в июне 1812 года по прямому приглашению царя Александра поступил на службу в императорский российский штаб.
Начиная с марта, бойцы Великой армии пробирались через Неймарк, Померанию, Западную и Восточную Пруссию, направляясь на восток к местам сбора. К июню 1812 года в Восточной Пруссии было собрано около 300 000 человек - французов, немцев, итальянцев, голландцев, валлонов и других. Вскоре стало ясно, что провинциальная администрация не в состоянии координировать снабжение этой огромной массы войск. Урожай предыдущего года был неурожайным, и запасы зерна быстро истощались. Ганс Якоб фон Ауэрсвальд, провинциальный президент Западной и Восточной Пруссии, докладывал в апреле, что сельскохозяйственные животные в Восточной и Западной Пруссии умирают от голода, дороги усеяны мертвыми лошадьми, а семенной кукурузы не осталось. Провиантский аппарат провинциального правительства вскоре сломался под натиском, и отдельные командиры просто приказали своим войскам проводить самостоятельные реквизиции. Говорили, что те, у кого еще оставались тягловые животные, пахали и сеяли по ночам, чтобы не видеть, как увозят их последнюю лошадь или вола. Другие прятали своих лошадей в лесу, но французы вскоре смекнули, в чем дело, и стали прочесывать леса в поисках спрятанных животных. В таких условиях дисциплина быстро нарушалась, и поступали многочисленные сообщения о бесчинствах войск, особенно о вымогательствах, грабежах и избиениях. В одном из отчетов высокопоставленного чиновника говорилось о разрушениях "даже хуже, чем во время Тридцатилетней войны". Когда не было лошадей, французские командиры заставляли крестьян запрягать их. Средний крестьянин Восточной Пруссии, сообщал Ауэрсвальд в августе, не мог понять, как с ним могли так плохо обращаться союзники его короля; более того, говорили, что в 1812 году французы вели себя как "друзья" хуже, чем как враги в 1807 году. В литовских районах на восточных окраинах провинции лето принесло голод и неизбежный рост смертности среди детей.23 По памятным словам ганноверского дипломата Людвига Омптеда, французы оставили жителям Пруссии "только глаза, чтобы плакать в своем несчастье".24
Повсюду в прусских землях настроение постепенно переходило от недовольства к кипящей ненависти к наполеоновским войскам. Смутные первые слухи о неудачах французов в России были встречены с воодушевлением и искренним сочувствием. Первые отрывочные сообщения о сожжении Москвы (сожженной русскими, чтобы лишить Наполеона зимних кварталов) появились в восточных провинциях Пруссии в начале октября. Особый интерес вызвали сообщения об ужасающем уроне, нанесенном Великой армии нерегулярными силами казаков и вооруженных крестьянских партизан. 12 ноября, когда газеты сообщили об отступлении Великой армии из Москвы, слухи уступили место почти полной уверенности. Французский дипломат Лекаро, находившийся в Берлине, был потрясен накалом общественных эмоций: за три с половиной года жизни в городе, писал он, он никогда не видел, чтобы его жители проявляли "такую сильную ненависть и такую открытую ярость". Ободренный последними новостями, прусский народ "больше не скрывал своего желания объединиться с русскими в истреблении всего, что принадлежит французской системе".25 14 декабря 29-й бюллетень Великой армии положил конец дальнейшим сомнениям относительно исхода русской кампании. Выпущенный от имени императора, бюллетень возлагал вину за катастрофу на плохую погоду, некомпетентность и вероломство других, объявлял, что Наполеон оставил своих людей в России и спешит на запад, к Парижу, и завершался удивительно жестоким выражением имперского эгоцентризма: "Здоровье императора никогда не было лучше". В Пруссии эта новость вызвала новые волнения. В Нойштадте, Западная
